Казаков Юрий Павлович - Северный Дневник
Юрий Павлович Казаков
(1927-1982)
СЕВЕРНЫЙ ДНЕВНИК
1
Пишу в носовом кубрике при свете ламп и зеленоватых потолочных
иллюминаторов. Мы выходим сейчас из устья реки Мезени в море. В этой узкой
горловине небольшие морские покатые волны сжимаются, дробятся, шлепают по
скулам нашего сейнера, и кубрик заметно потряхивает.
Иногда, как птица, я прикрываю глаза, прислушиваясь к себе. Но нет,
ничего, пока терпимо, и я снова берусь за тетрадь.
Напротив меня сидит радист с широким серьезным лицом, неторопливо,
задумчиво обедает. Стол в кубрике липок и грязен. На краю стоит алюминиевая
миска с беломорской селедкой, горой лежит хлеб, сахар, стоят кружки пустые
и с недопитым чаем.
То и дело над головой начинает грохотать, в узкой и низкой двери на
почти отвесном трапе показываются сапоги, потом в кубрик, нагибаясь, входит
кто-нибудь, щупает чайник, наливает в первую попавшуюся кружку, пьет,
перекидывается с радистом несколькими словами, и снова стук по трапу, опять
сапоги, на этот раз поднимающиеся,- уходит на палубу.
Этот рейс у сейнера как бы ненастоящий: вместо рыбы и грузов везут
только нас, везут из Мезени в Койду - большое поморское село, за сто десять
километров. Сейнер только что разгрузился в Мезени, почти половина команды
поэтому осталась на берегу, осталась и повариха, прибрать некому, да и не
хочется, по-видимому, не то настроение - хочется поговорить, выпить,
поспорить, показать и объяснить нам как можно больше.
Хорошо писать под разговоры, под гомон быстрой северной речи, в
табачном дыму, в запахе рыбы, острого рассола... Можно слушать и не
слушать, можно бросить недописанную фразу на полдороге, чтобы прислушаться
к другой, можно захлопнуть тетрадь, выпить водки и самому взяться за
горячий спор, почему банка Окдена называется банкой Окдена.
И покуда ровно, едва сотрясая корпус, гудит в корме дизель, покуда
слегка поваливается вниз и так же взмывает кубрик, покуда вокруг меня все
прибавляется матросов, все усиливается и учащается говор, покуда я слушаю и
смотрю вокруг - на лица, на одежду, на койки, на трап, на потолочные
иллюминаторы, стараясь все это запомнить,- мысли мои гуляют далеко, пока
наконец я не потрясаюсь вдруг радостью и удивлением, что я здесь, на Белом
море, в этом кубрике, среди этих людей.
Когда-то в детстве знал я одного человека странной, темной тогда для
меня судьбы. Был он сух, костист и как-то пронзительно, часто до
неприятности даже, остер, стремителен. Черные глаза его во хмелю горели
фанатическим огнем человека, потрясаемого дивными воспоминаниями. И ничего
не помню из его слов, помню только, что не давал он никому слова молвить,
кричал, стучал маленьким костистым кулачком и открыто презирал всех. А
презирал потому, что прошел и проехал когда-то от Пинеги до Мезени.
"От Пинеги до Мезени! - говорил он шепотом, зажмуривался и крепко
стукал кулачком.- А? Эх ты!.. Понимаешь ты это? От Пинеги до Мезени прошел
я весь Север!"
С тех пор эти два места казались мне мифически удаленными от всего
нашего, человеческого. Разные другие места, города и деревни были как-то
понятны мне, они были где-то рядом со мной, но вот Мезень... Даже позже,
когда я учился в школе и мог в подробности рассмотреть на карте эти места,
они все равно представлялись мне недостижимыми.
И вот несколько дней назад на пароходе "Юшар" мы пришли в Мезень, и
ходу было всего два дня от Архангельска...
Весь июль стояла на Севере противоестественная жара. В Двине купались
ночью. В Нарьян-Маре ненцы заболев
